Гульназ Балпеисовой 33 года. Она родилась в ауле Шынгырлау Западно-Казахстанской области, переехала в Санкт-Петербург, поступила, а потом ушла из Художественно-промышленной академии, уехала в Москву и поступила в Институт имени Бориса Щукина на курс Римаса Туминаса. Стала режиссером. Ее спектакли — в афише Театра Вахтангова, Казахского музыкально-драматического театра имени Куанышбаева, Театра музыки и поэзии Елены Камбуровой. Премьера спектакля «Нянины сказки», состоявшаяся в Театре Камбуровой, вошла в список театральных событий этого сезона. 16 июня на Другой сцене театра «Современник» в рамках лаборатории «Хочу как О.Н.», посвященной 95-летию Олега Ефремова, Гульназ представит зрителям премьеру спектакля «Случайные встречи» по рассказам Ивана Бунина.

Вы редко рассказываете о своей первой творческой увлеченности — о живописи. Как возник интерес к рисунку?

Я левша, говорят, что это влияет на восприятие мира. Не с этого, наверное, началась любовь к живописи, тем не менее. Помню, очень удивилась, когда мама показала мне мои первые детские рисунки. Там был изображен человеческий глаз. Все дети, как дети, рисуют — палка-палка-человечек, а я вот глаз. Мама сказала, сначала все подумали, что это рыбка, но нет. Я рисовала этот глаз постоянно. Причем не два глаза, а именно один. У меня было ощущение, что есть какое-то всеобщее Око. Потом, когда я научилась писать и стала рисовать не только глаз, стало понятно, что в принципе неплохо рисую. И когда мы переехали в город Актобе, поступила в художественную школу.

А где вы жили до Актобе?

В ауле. Но на тот момент маме казалось, что городская школа гораздо лучше, чем наша. Я сейчас в этом сомневаюсь, честно говоря. Мне кажется, педагоги в аулах часто внимательнее к детям, больше дают. Планировалось, что я пойду в казахскую школу. Но это был 1996 год, национальные школы только начинали развиваться, программа была еще слабовата. Поэтому я пошла в русскую школу и была там, как инопланетянка.

Почему?

Во-первых, я приехала из аула, во-вторых, не говорила и не понимала ни одного слова по-русски. Целый год прожила с ощущением «белого шума» вокруг себя. Потом классная руководительница сказала родителям, что так я никогда не выучу русский, и попросила не говорить со мной дома на казахском. Помню, что ужасно обиделась на бабушку. Бабушка не говорила по-русски и просто перестала со мной разговаривать. Я решила, что она предательница: почему молчит?! Зато спустя некоторое время у меня буквально открылись уши. Совершенно внезапно из «белого шума» выделилось: «Ты дура!». Я развернулась к тем, кто это сказал, и осознала, что я всё понимаю. Каждое слово! Тогда же случилась и моя первая драка. Меня потом упрекали, что весь год притворялась, но я не притворялась! Действительно не понимала. Видимо, незаметно все-таки происходило накопление знаний. Почти сразу я обнаружила, что не только понимаю русскую речь и говорю, но и умею читать!

Вот это подарок!

Я читала все подряд. Со второго по шестой класс почти жила в библиотеке. Начала с самых тоненьких детских книжечек, а в 6-м классе прочитала «Войну и мир». Летом попросила у мамы еще что-нибудь почитать, потому что всю свою летнюю программу уже прочла. У нас была огромная библиотека, мама поискала глазами и увидела четырехтомник «Война и мир». «Ну вот, — сказала мама, — читай!». Думала, все лето ребенок будет занят! Но «Войну и мир» я тоже быстро прочла.

Откуда такая жажда чтения?

Очень долгое время движущей силой моего развития был стыд. Стыдно было чего-то не знать, что-то не прочитать, не посмотреть. Боялась, что будет уязвлено мое достоинство. Мир живописи, мир художественный знаю хорошо, потому что у меня была художественная школа, я сдавала экзамены, готовилась, мечтала быть художником. А кто есть в театре, толком не знала. Имена Мейрхольда, Таирова, даже Станиславского были для меня просто словами. Когда готовилась к коллоквиуму, купила книгу «Путь актера» Михаила Чехова. Просто потому, что в названии было слово «актер». Решила: вот, как раз то, что нужно. И, конечно, весь первый год в ГИТИСе снова круглосуточно читала. Если меня спрашивали, читала ли я такую-то книгу, всегда отвечала, что да, читала. Находила эту книгу и ночь не спала, но прочитывала. И с утра ходила не только с красными глазами, но и со знаниями! Не посрамись! Не посрами! Как будто я была лицом Казахстана. Мне почему-то казалось, что обо всех казахах будут судить по мне. Свободу от этого чувства приобрела только в 26 лет, когда прочла энное количество книг. Я поняла, что все прочесть невозможно и все знать невозможно. И научилась говорить: «не читала» или «не знаю». Это был для меня просто суперпрорыв.

Но в круг ваших увлечений входила не только живопись?

Мое детство пришлось на эпоху уже не бесплатных, но еще очень недорогих кружков. В 6 утра я шла в бассейн, потом была школа, а в 11 вечера у меня заканчивался баскетбол. Между школой и баскетболом была гимнастика, дизайнерские курсы, художественная школа, курсы кройки и шитья. Весь ассортимент Дворца школьников. Мама никогда не была инициатором, я сама так хотела. Когда у меня родились брат и сестра, мама попыталась внедрить эту же систему занятости, но ничего не вышло. Им это было совсем не нужно в таком количестве. А мне было нужно все. Кружки были моей зоной свободы, легальным разрешением не заниматься скучными домашними делами и общаться, с кем хочу. Это была моя лазейка, чтобы выскользнуть из строгих домашних правил. Дело — железный аргумент, чтобы отсутствовать. Но у этой свободы обязательно должен был быть заметный результат. Покажи, чему ты научилась?! Поэтому, например, в живописи я очень любила акварель, рисовала лессировкой. Это сложно, зато можно было предъявить как достижение. Человек редко становится лучше из красивых побуждений. Обычно к самосовершенствованию подталкивает совсем другое. Стыд, боль, отчаяние, протест тоже делают подарки. Они мотивируют действовать.

Вы всегда выбираете самое сложное? Поэтому стали режиссером?

Я только сейчас учусь выбирать не самые сложные пути. В 33 года меня осенило, что до Чаплыгина, 6, где я сейчас сижу, не нужно ехать через весь город, я уже здесь сижу. Но долго казалось, что обязательно нужно ехать, причем очень странным и длинным маршрутом. Например, через Долгопрудный. Мы рождаемся собой и потом всю жизнь к себе идем. Кажется, что это глупость какая-то. Но у нас столько обязанностей возникает, как только мы начинаем взрослеть… Нас забивают события, люди, замордовывает информация, оглушает пространство, сбивает с толку культурный код, и мы теряем легкость. Приходится заново учиться иметь право на эмоции, на свободу выражения, обретать право говорить «нет», когда не хочешь, и «да», когда хочешь. Учиться принимать другого человека, не требуя, чтобы он перестал быть собой. Это такие простые законы, но мы почему-то до такой степени сложно сплели этот мир, что теперь приходится его упрощать. Мне мои учителя в художественной школе всегда говорили: упрости так, чтобы было ясно. Искусство это ведь не тщательно прорисованное дерево. Искусство, когда дерево стилизовано так, что можно узнать его всего по четырем штрихам. Вот там, в живописи, я этот закон почему-то понимала. Я понимала, что возможность узнавания гораздо важнее простой схожести.

Живопись помогает вам в режиссуре?

Если бы не было живописи, я бы не стала режиссером. Построение композиции, восприятие мизансцены, цвета, ощущение пространства — это у меня благодаря художественной школе. Я рисовала, рисую и буду рисовать. Это моя основа. В «Няниных сказках» буквально писала картины на сцене. Мне кажется, даже зрителям заметно, что это картина, а не спектакль.

Вы мультикультурный человек. Ваш педагог литовец, вы выросли в Казахстане, живете в России… Что вас удивляет по-прежнему, или вы ко всему привыкли?

В восточной культуре точно простроены иерархические границы. Сказать какие-то резкие вещи в твой адрес может позволить себе старший по возрасту человек. Или старший по иерархии. Между одногодками, между равными или от младшего старшему это оскорбительно. Я часто замечала, что между собой мои однокурсники могут быть предельно жесткими в высказываниях, и это нормально. Но на резкое замечание или отзыв старшего, например, мастера курса, реакция совершенно другая — вот это непозволительно! Я не могу понять, почему так. Видимо, именно мой восточный склад характера помог мне 11 лет работать с Римасом Владимировичем Туминасом в Театре Вахтангова и быть ассистентом режиссера.

Рекомендуем почитать:

Лед и пламень не так различны меж собой…

Да. Конечно, мне влетало. Я могла попасть под горячую руку. Но всегда понимала, что это раздражение не имело отношения ко мне лично. Возможно, Римас Владимирович не мог взорваться там, где ему хотелось. Для режиссера это бывает стратегически невозможно. Вышел с репетиции, а тут я стою. «Ну что вы тут стоите! Нашли место стоять!». То есть в этот момент ты даже дышишь неправильно (смеется). Значит, надо отойти, сделать кружок, может быть, и не один, а потом вернуться и снова продолжить работать.

Чему самому главному вы научились у своего Мастера?

Спектакль — это большое сражение! Но что бы ни происходило на репетиции, всё обязательно должно закончиться миром. Режиссер — самый большой стратег и главный психолог. Я много раз видела, как это происходит, когда была ассистентом режиссера на спектаклях Туминаса. И еще он научил меня фокусироваться: «Не отвлекайся!». На выпуске спектакля мир для меня сужается до одной точки — спектакля. Всё остальное не существует. Если мои родные и близкие видят, что сообщение «Ты там жива?» прочитано, значит, всё в порядке.

У вас уже есть ваша тема в театре?

У меня 12 спектаклей и 12 жизней. Сейчас я живу тринадцатую. Но пока даже не понимаю, есть ли у меня свой стиль, не то что тема. Говорят, что есть, но я не уверена. Мне ближе стихийный, дионисийский тип мышления. Я выбираю авторов интуитивно. Вместе с Пушкиным, Стринбергом, Цвейгом, Манном, вместе с Буниным хочу посмотреть на свой страх. И понимаю, чего я боюсь больше всего на свете.

Чего?

Любви. Знаете, в казахском языке нет глагола «любить». Есть обозначение действия — «Я тебя ясно вижу» и «Я тебя целую». Но любовь — только существительное! Как явление природы — дождь, ветер, снег, солнечный удар. Это цунами, которое может тебя вознести или погубить. Поэтому многие выбирают одиночество. Чтобы ничего не случилось. А что хуже — прожить сносную безопасную жизнь без любви или сгореть, как фитиль? Конечно, есть и третий возможный путь, редко встречающийся в жизни и описываемый в литературе. Когда любовь длится всю жизнь.

Это ваш первый опыт работы с «Современником». Почему вы предложили спектакль по рассказам Ивана Бунина в рамках объявленной театром лаборатории «Хочу как О.Н.»?

Бунин — это высокая поэзия, она рождается из повседневности, но не становится ею. Есть такое удивительное природное явление — воды Тихого и Атлантического океанов, встречаясь, не смешиваются. Там, где они соприкасаются, образуется тонкая пенная полоска. Вот эта граница для меня и есть Бунин. Артисты «Современника» владеют способом существования на этой границе.

Спектакль называется «Случайные встречи». Почему вы выбрали это название?

Есть такое выражение: «воля случая». Какая у случая может быть воля, скажите, пожалуйста? Нет, я знаю, что она существует. Но как это работает? Что нас подталкивает друг к другу? Случай — это ведь редкость. Он может не повториться. Надо спешить любить — вот самое главное, что я поняла, пока работала над спектаклем «Случайные встречи». Ведь мы, как и герои Бунина, о любви мечтаем, ждем ее, а когда она приходит, то оказываемся к ней не готовы. Бежим от любви, отталкиваем ее, прячемся. Встреча человека с таким сильным чувством, практически со стихией — большой риск. Но есть риск и гораздо больший. Прожить свою жизнь без любви.