Все самое интересное о жизни стран-соседей России
  • PERSPECTUM
  • Лица поколения
  • Мария Пустовит: «Я была концертирующей боевой единицей»
    Музыкант, хореограф, писатель и блогер из Украины – о великом Бахе, фильмах Алексея Балабанова и музыкальной школе как поле боя.
Обновлено: 19.03.2024
Лица поколения
12 минут чтения

Мария Пустовит: «Я была концертирующей боевой единицей»

Музыкант, хореограф, писатель и блогер из Украины – о великом Бахе, фильмах Алексея Балабанова и музыкальной школе как поле боя.




































































































































































































Алина Ребель

Сложно определить, кто такая Мария Пустовит. Профессиональный музыкант и лауреат международных конкурсов? Да. Хореограф и педагог? Да. Писательница и известный блогер? Тоже да. В свои тридцать с небольшим лет Мария сумела освоить три профессии. И во всех добиться успеха.

Мария, все ваше детство прошло под знаком музыки. Вы не просто ходили в музыкалку, а были профессиональным музыкантом, побеждали на международных конкурсах. Откуда ваше увлечение музыкой?
Конечно, семья. Из чего состоит человек: семья, близкие друзья, образование. Образование, впрочем, тоже про людей. Говорят же: человек идет получать высшее образование, чтобы найти свой круг. Научиться чему-то можно и самостоятельно, а вот «найти своих и успокоиться», как говорилось в фильме Алексея Балабанова, – это действительно очень важно. Семья у меня особенная. Хотя, если рассказывать сухо, то изначально родители мои – физики-теоретики. Мамины родители тоже были учеными, у папы мама – хирург, а дедушка – красивый моряк с семью классами образования. Потом на него насели, он получил образование. Но все равно в семье всегда смеялись, что он самый красивый и самый неученый. А папа мой, когда началась перестройка, ушел из физики, защитив диссертацию, в свободное плавание, пошел в обычную школу учителем музыки. Много где потом работал, начал писать учебники, поработал в консерватории, в Межрегиональной академии персонала, занимался историей европейской культуры. Потом решил, что ему и это надоело, вышел на пенсию, но продолжает преподавать. А мама осталась в физике. Она вообще у нас в семье человек с самой светлой головой – всегда все помнит, все знает, все может рассчитать, проанализировать. То есть мама у нас очень технического склада, а я, конечно, лирик.

Ваше увлечение музыкой началось с папы?
В шесть лет я пошла в музыкальную школу: мы переехали на новую квартиру, рядом с домом была очень хорошая музыкалка. И я волей судьбы попала в нее, да еще и, как выяснилось позже, к легендарному педагогу – Рите Семеновне Донской. Меня сперва из-за папы никто не брал: он в этой школе за полгода до моего поступления сыграл со своим другом концерт в четыре руки. А преподаватели очень не любят родителей, которые разбираются в предмете. Когда я пришла поступать, все перешептывались. Но Рите Семеновне было все равно. И я попала к ней в класс. Система у нее была достаточно непривычная для музыкальной школы. Например, она могла сказать: с завтрашнего дня в обычную школу мы не ходим, потому что у нас конкурс, репетируем с утра до вечера. Наверное, если бы у меня была более ориентированная на формальное образование семья, этот номер бы не прошел. А мои родители были только за: хороший ребенок, читать умеет, считать не научится никогда, пусть играет. И так получалось, что я больше времени проводила в музыкальной школе.

Сами вы этого хотели?
Знаете, было много моментов, когда мне было тяжело. Я была очень дипломатичным и сговорчивым ребенком, никогда не скандалила, не ругалась. И потом – это, наверное, поймут музыканты – есть в этом моменты, ради которых стоит жить. Когда ты выходишь на сцену, чувствуешь контакт с залом, понимаешь, что вот они ходили, кашляли, роняли программки и вдруг – замолчали! Тебе удалось их как-то приподнять над реальностью. Когда становишься постарше, появляются невероятные моменты в ансамбле – когда ты начинаешь понимать человека без слов. Я очень всегда любила играть с духовиками, потому что там все построено на дыхании. Человек дышит, и ты начинаешь дышать с ним в унисон. Я даже как-то писала, чем это чревато – можно влюбиться. Так что я не была фанатично настроенным ребенком, но для меня до сих пор это открытый вопрос: насколько я сама этого всего хотела. Потому что система была, конечно, жесткая. Сейчас понимаю: только в детстве можно в таком выжить. Взрослый человек это не потянет. Я бы сейчас не потянула.

Почему?
Потому что ты все время живешь в напряжении. Не бывает такого – позанимался и закончил. Даже если ты только сыграл концерт, значит, можешь пойти поесть и заниматься дальше. Сейчас, например, я написала какой-то текст – и он есть. И все равно мне до сих пор аукаются те времена. Я уже через 10 минут после того, как опубликовала текст, все обесцениваю: это уже было, прошло, надо срочно делать дальше. Это, конечно, нужно изживать: это хорошо для того, что ты делаешь, но не очень для самоощущения.

То есть вы с детства понимали, что будете музыкантом?
Так я и была музыкантом – концертирующей боевой единицей. У меня так строилась жизнь: выучиваю программу, обыгрываю ее на концертах, потом можно выносить на конкурс. Такая очень насыщенная конкурсно-концертная жизнь длилась до 19 лет. В каком-то плане можно сказать, что меня готовили в музыканты. Благодаря Донской, у меня была супершкола. А талант у меня не совсем музыкантский – я всегда хорошо справлялась со стилистикой и интеллигентной подачей. Но настоящий музыкантский талант – редкий и очень заметный. Это и техника, и школа, и тембральность, очень крепкая и гибкая психика.

Вы сказали, что были «музыкальной боевой единицей». Вы себя чувствовали на войне?
Да, где-то рядом. Система Риты Семеновны была как на передовой. У меня в жизни ничего не было в жизни более важного, чем музыка. Помню, когда я попала в училище, меня моя новая преподаватель – Лидия Николаевна Ковтюх – спросила, на какое время мне назначать специальность. Я была шокирована. Не могла понять: относительно чего назначать? У меня же нет ничего важнее. Она могла назначить мне ее на 12 ночи, на 7 утра – я бы согласилась. Я выросла так – мне диким казалось, что я когда-то не могу прийти. Если бы моя семья не была такой понимающей, мне бы тяжело пришлось. Я была нежной девочкой. Если бы и дома мне устраивали военный режим, мне бы пришлось искать убежище. Но родители, бабушки, дедушки хорошо понимали: дома ко мне уже приставать не надо. Я свое отрабатываю в музыкальной школе. То есть вся семья вписалась в эту систему.

Родители мечтали видеть вас музыкантом?
Я не могу сказать, что прямо мечтали. Они на меня нисколько не давили. Папа действительно очень любит музыку, это самое важное в его жизни. Но он много раз озвучивал: гораздо важнее, чтобы я приняла самостоятельное решение, чем именно хочу заниматься. И это, конечно, забавно и приятно, что папа в 30 лет кардинально изменил свою жизнь, – а я уже меняла ее минимум два раза. Когда поступила в консерваторию в 19 лет, меня взяли на второй курс, потому что на первом не было мест. Я попала после достаточно жестких преподавательниц к очень известному, но очень старенькому профессору Игорю Михайловичу Рябову. И впервые в жизни вдруг у меня появилось свободное время, чтобы оглядеться по сторонам и понять: есть в жизни еще какие-то вещи. В итоге я ушла в танцы. Могла себе позволить все 4 года консерватории заниматься танцами, потому что у меня была сильная школа и большой репертуар. Конечно, это сказывалось на результатах и на выступлениях на сцене. Я хорошо понимала, что такое быть готовой к выступлению, а что такое быть в аварийном состоянии. Тогда почувствовала, что у меня не хватает сил на выступления. Невозможно выходить на сцену в полусыром состоянии и чувствовать себя при этом уверенно.

То есть перелом случился в консерватории?
Да, это был серьезный кризис. Я вдруг подумала, что у меня ничего нет, кроме музыки. Умею играть, читать с листа, ловлю ансамблистов. Но это настолько узкие скилы, мне стало казаться, что это вообще не похоже на образование, просто отличный навык. Сейчас, спустя годы, я стала понимать, что это, конечно, очень серьезное образование. Но мне долго пришлось себя уговаривать, что это действительно полноценное образование. Может быть, потому что я общаюсь в таком кругу, где все умеют играть или петь и при этом умеют что-то еще.

И все-таки в юности вам захотелось чего-то еще. Как вы попали в танцы?
Быстро и случайно. У меня есть двоюродная сестра, она живет в Америке, приехала к нам в гости, увидела афишу чемпионата мира по бальным танцам и очень хотела пойти. Я никак не среагировала. По той же причине – до 20 лет дожила, ни разу не столкнувшись с бальными танцами. Мы с ней пошли туда. И это был, конечно, инсайт. Понимаете, в консерватории – по крайней мере, в киевской консерватории 15 лет назад – были страшные обшарпанные стены, холодно, все ходят в каких-то растянутых свитерах, «голодные художники». Я и тогда отдавала себе отчет и сейчас понимаю, что это не главное, но всю жизнь очень тянулась к внешнему эстетству. Поэтому, когда я попала на этот чемпионат, у меня случился взрыв всех чувственных центров. Потому что южная или джазовая музыка, красивые наряды, камни Сваровски, мальчики во фраках или латинских рубашках, девочки в бальных платьях. За полтора часа поняла, что согласна на все: подметать здесь пол, стать танцевальным фотографом, кем-то еще. Я же понимала, что мне 20 лет, в танцоры меня возьмут вряд ли, но я хочу пожить в этом мире. Ну и помните девиз «Слабоумие и отвага»? Вечером того же дня нашла домашний телефон ректора института физкультуры. Позвонила ему и сказала: я 20 лет не танцевала, а теперь буду танцевать. Он хоть и удивился, но отправил к своему ученику. И дальше все пошло, как снежный ком. Я стала заниматься 2 раза в неделю, потом 3, потом на индивидуальных, потом пошла на турнир, потом начала преподавать детям, потом написала свою первую книжку.

Про танцы?
Да, брошюрка, которую я не издавала официально, но это книжка – у нее есть начало, есть конец, называется она «Мой ребенок хочет танцевать». Полухудожественная, полупрофессиональная. Я безумно увлекалась танцами, но при этом мне всегда все хотелось облекать в словесную форму. Я даже писала объявления для детей в стройном законченном виде. Мне хотелось, чтобы какие-то обычные вещи было интересно читать. Я всю жизнь обожала писать. Что угодно – от объявлений до дневников.

То есть писать вы начали не случайно?
Писала я всегда. С того момента, как научилась писать в первом классе, начала писать сказки в духе Андерсена. Моя первая учительница меня не любила. И взаимно. Я не хотела, чтоб она меня полюбила, но хотела, чтоб она меня зауважала, чтоб поняла: я что-то из себя представляю. Я писала морализаторские сказки и подсовывала ей на столе под стекло, чтоб она задумалась о своем поведении. Так что меня всегда очень тянуло писать. Я не воспринимала это всерьез. Потому что мне казалось, что все, наверное, пишут дневники, списки дел, списки желаний.

Все пишут соцсетях… А вас не было в Фейсбуке еще два года назад.
Когда-то я была во Вконтакте. Мы, конечно, его использовали больше как мессенджер, выкладывали фотографии. Но даже там я старалась делать какие-то короткие эссе. Потом пошла в Инстаграм. Но там не мой формат – больше картинки. А в Фейсбуке зарегистрировалась тоже не чтобы писать, а для удобства – все перешли в мессенджер, и мне он нужен был как средство связи. Полгода прошло. Потом я выложила какой-то смешной текст. На него никто не среагировал. А потом я написала текст про Баха. И ко мне пришли люди. Я очень удивилась, насколько приятный круг людей удалось собрать: музыканты, художники, режиссеры.

А как появился этот текст про Баха?
Я подумала, что у меня есть много консерваторских историй. Не композиторских, а именно личных. Историю про Баха все начинают читать со второго абзаца, со слов «Бах самый великий», а ключевые там первые вот эти строчки:
«Прихожу я как-то на спец и давай раскладывать ноты:
– Вот Бах-отец, вот Бах-сын…
Шеф говорит:
– А где Бах – святой дух?
И я спустя полжизни подумала, что это не такая уж хохма, как кажется».

Это такая очень будничная история. Когда ты приходишь на урок, раскладываешь ноты и рассказываешь преподавателю, что ты принес и что ты готов играть.

Вы продолжили писать, потому что у вас были заготовлены еще истории?
Нет, у меня не было никаких заготовок. У меня максимум бывало штук тридцать лайков. Я о них и не задумывалась никогда. Бывает больше, бывает меньше. Мама тебе поставит лайк, папа тебе поставит лайк. И вдруг такое количество лайков! Даже помню этот момент. Я тогда ходила на курсы итальянского языка. Опубликовала текст о Бахе днем. Увидела, что 300 лайков, через час уже тысяча, полторы. Меня это поразило. Мессенджер у меня взорвался. Куча запросов в друзья. Раньше только какие-то турецкие женихи в друзья просились, а тут такие приличные люди. И, конечно, все ждут, что я буду писать еще. Напряглась немного, потому что никак не рассчитывала на такое внимание. Но у меня в голове было много всякого материала, который, правда, не считала чем-то особенным. Истории про Гайдна, Бетховена я писала уже в напряжении, чувствовала, что люди ждут: может, там новости какие-то за 250 лет назрели. А потом очень быстро поняла, что в таком напряжении трудно жить, я ничего не должна.

У вас очень легкий слог. Такое ощущение, что и пишете вы очень легко.
Не могу сказать, что тексты пишутся сложно. Пишу я в первую очередь для себя, мне писать очень приятно. Сам написал, сам прочитал, боже, какая прелесть. Я люблю свои тексты. Вот у меня вышла книга «Знаменитая Маша Пустовит», она для меня вышла какой-то непростой. Не то что нелюбимый ребенок, – а как, например, любимый ребенок с разными глазами. Все спрашивают: «Что это у вашего ребенка с глазами?». Похожая история с этой книгой – все ждут композиторские байки, а она не о композиторах.

Почему, кстати?
Мне очень хочется писать не только о композиторах. Например, бытовую прозу. Понятно, что была незанятая ниша, в которую мне удалось пристроиться. И это приятно, что меня знают люди по музыкантским текстам, и приятнее всего, когда твои тексты узнают уже по стилю, даже если они где-то встречаются без подписи.

Да, стиль, кстати, действительно очень узнаваемый. Откуда он?
У меня есть писатели, из которых я состою. Сколько-то процентов Шварца, много из Хармса, хотела сказать, что из Куприна с Чеховым, но все-таки больше Гоголя.

«Знаменитая Маша Пустовит» – это уже о вас, автобиография. Не рано ли писать автобиографию, да еще и с таким названием?
Во-первых, на первой же странице есть первая история, которая объясняет, почему «Знаменитая Маша Пустовит». Это прозвище, которое мне в спину часто говорили. Это не я придумала. А во-вторых, мне, конечно, хотелось придумать название, чтобы люди немного возмутились. В наше время нужно что-то такое, чтобы человек не прошел мимо, а зацепился, возмутился даже: «Что она себе позволяет?!». Другая моя книга называется «Сам ты Гендель». Тоже задиристый заголовок, рассчитанный на такую реакцию.

Кто вы, Маша? Музыкант? Танцовщица? Писатель?
Сейчас я, конечно, в большей степени чувствую себя писателем. И ощущаю это как новый опытный период. Раньше воспринимала все как эксперимент, пробу. А примерно год уже чувствую, что у меня появился какой-то минимальный уровень, учитывая стилистику и количество написанного материала, который не позволяет мне опуститься ниже. Это приятно, потому что это приходит с опытом. Это не везение или врожденные данные, а именно наработанное, несгораемое. Очень похоже на музыкальный опыт. У музыкального ученика очень долго не накапливается несгораемый запас. То есть он занимается, потом уезжает к бабушке на три недели, приезжает – и чистый лист. Но потом проходит сколько-то лет, и появляется несгораемый запас. Это ключевой момент – человек научился. Теперь мне хочется развиваться: научиться писать не только миниатюры и диалоги, а уметь держать крупную форму. В любой истории есть интрига, кульминация, развязка. Когда это миниатюра, я понимаю, из чего это сделано, как это смастерить. А вот в крупной форме пока не очень понимаю. Мне бы хотелось вырасти до человека, который может написать хороший роман.

Маша, а не обидно бросить все, чему вы посвятили детство и юность?
Не обидно. Какое-то время было обидно, да. Когда я увлеклась танцами, мне было обидно, что я так однобоко провела детство и юность. Но чем больше времени проходит, тем больше радуюсь, потому что в итоге я из этого состою, это суперкачественный материал для построения душевных кирпичиков, погружения в философию. Музыка очень философичное дело. Даже если ты не становишься исполнителем, композитором, преподавателем, через музыку ты начинаешь понимать жизнь, как бы высокопарно это ни звучало. Рискну предположить, что это понимание не приходит к людям, которые музыкой не занимались.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Подписывайтесь, скучно не будет!
Популярные материалы
Лучшие материалы за неделю