Полина Кардымон: «Люблю всех, кто не причиняет никому зла»

8 октября в Екатеринбурге открывается фестиваль молодой режиссуры «Артмиграция»

Теги: Национальная культура | Режиссеры | Актеры | Театр

Автор: Глеб Ситковский

Одним из важных событий фестиваля станет спектакль новосибирской Лаборатории современного искусства «[Сыра земля] Коромысли. Глава 2», который в этом году был номинирован на «Золотую маску» в номинации «Эксперимент». Автору и режиссеру «Коромыслей» Полине Кардымон всего 26 лет, но она успела многое, работая как в театре, так и на территории современного искусства. Перед началом фестиваля Полина рассказала о замысле своей фольклорной трилогии, о рождении и похоронах арт-группы «МЫК» и о том, почему государственные и независимые театры должны стать «монолитной колбасой».

На фестивале «Артмиграция» покажут аудиальный перформанс «Коромысли. Сыра земля» — вторую часть большого проекта, посвященного русскому фольклору. Кажется, недавно вышла уже третья часть. Можете рассказать, как возник замысел этой театральной трилогии?

«Коромысли» — это действительно трехчастный проект, и премьера последней части, которая посвящена детству, прошла в июле этого года на фестивале «Толстой» в Ясной Поляне, ее пока мало кто видел. А началась эта история с того, что мы создали аудиальный 45-минутный перформанс, где три девушки пели русские песни и над ними появлялись субтитры с моими комментариями о том, как складывались эти традиции и ритуалы. Первая часть «Коромыслей», скорее, общая, где есть и колыбельные, и свадебные, и совсем грустные песни. Мы хотели преодолеть все клише о том, что русские традиционные песни очень веселые. Нет, в основном они печальные, тревожные, про жизнь и смерть. И вот как раз вторую часть, которая называется «[Сыра земля]», мы посвятили теме смерти. Когда умерла моя бабушка, мамина мама, я вообще не знала, что делать. Похороны казались какими-то искусственными. Никто не мог толком отгоревать, никто не знал, как себя вести. Ты тихонечко плачешь себе в рукав, но не было общности в этом горевании. Вроде бы мы все переживали эту потерю, но как-то так получалось, что нас ничего не объединяет в этот момент, кроме бюрократического ада, через который надо пройти, — оформление документов, выбор места на кладбище и так далее. Неужели бюрократические процедуры — это и есть наш современный ритуал горевания? И я вспомнила про плакальщиц — ведь зачем-то они были нужны раньше? Я познакомилась с новосибирской фольклористкой Ириной Аксеновой, которая занималась темой смерти в русской традиции. Потом стала читать книжки и диссертации о смерти, пытаясь понять, когда же случилась эта перемена, в какой момент мы перестали радоваться и горевать все вместе. К сожалению, тема смерти, как и секс, абсолютно табуирована в нашей стране. Стоит заговорить на эту тему открыто, и все начинают плевать через левое плечо и стучать по дереву. В каком-то смысле вторая часть «Коромыслей» — это моя попытка рассказать маме, как справляться с потерей.

Вы уже несколько раз упомянули маму. Каким ребенком вы были, и где проходило детство?

Ну я росла в Новосибирске, в очень странном районе, где в 1990-е все кололись. Этот район назывался Затулинка, в городе у него не лучшая репутация. Кстати, новосибирские режиссеры Сережа Чехов и Олег Жуковский — тоже из Затулинки. Что-то в этом совпадении есть (смеется). Я была достаточно аутичным ребенком и абсолютно не понимала, как играть в куклы. Брала их в руки и не понимала, что с ними делать. Вообще не понимала, как мои ровесники умеют играть. Одно из моих ранних воспоминаний — я лежу в детском саду под кушеткой и наблюдаю за тем, как дети бегают. Лежу, смотрю на их ноги, и мне нормально. Когда мне было семь лет, от нас ушел папа, и это было для меня большой трагедией. В общем, я росла с мамой и бабушкой, в женском коллективе. Мама была моей лучшей подругой, которая всегда меня поддерживала. Я говорила: «Хочу играть на гитаре», и мама тут же покупала гитару, а я занималась на ней два раза, после чего гитару продавали. Говорила: «Хочу кататься на сноуборде», и мама покупала сноуборд и всю экипировку, но после первого же катания все это тоже приходилось продавать.

Как вы попали в театр?

Меня в театр затащить не могли, я его не любила. Но в 10-м классе учительница почему-то отправила нас на комедию Рэя Куни «Братишки» в «Глобусе». Весь зал хохочет, а я смотрю на артиста Сарычева и думаю: господи, я же все время такими играми со своими друзьями занималась, придумывала какие-то штуки, разыгрывала ситуации, но не знала, что это театр. Он так двигал руками, так интонировал, что у меня все совпало. Я вернулась домой и говорю маме: «Хочу быть актрисой в театре “Глобус”». И она ответила: «Хорошо, дочка, что для этого надо сделать?». Ну и все. Я пришла к Алексею Михайловичу Крикливому, моему будущему мастеру, который набирал актерско-режиссерский курс. Я сначала хотела стать актрисой, но в последний момент передумала и сбежала на режиссуру. Не жалею ни дня.

Хотя вы получили режиссерское образование, но последние годы существуете в междисциплинарном пространстве. Занимаетесь и театром, и современным искусством. Как вы пришли к этому и почему вас не устраивает театр, существующий по старым правилам?

Да мне эти правила никто не навязывал. Я еще на первом курсе сказала Алексею Михайловичу, что мне хочется делать что-то по-другому, а он мне ответил: «Да пожалуйста, но ты сначала алфавит выучи». У меня до сих пор нет ощущения, что я что-то ломаю или переизобретаю.

Как вы попали на территорию современного искусства?

Это как-то само собой случилось. У меня очень много друзей среди художников, музыкантов, много друзей из Академгородка. И это все накладывает свой отпечаток, это часть среды. Я как-то сразу привыкла себя считать не режиссером, а художником в широком смысле слова. Мне важно склеить разные среды, сделать так, чтобы театральные люди не замыкались в какой-то своей банке, а знакомились с разными другими дисциплинами. В «Старом доме» я курировала выставочное пространство, настаивая на том, чтобы актеры общались с художниками. А в Лаборатории современного искусства, бывшей Мастерской Крикливого и Панькова, где я сейчас один из резидентов, это вообще одна из базовых идей, что все должны друг с другом коммуницировать. В меня очень много полезного впихнул новосибирский театральный художник Женя Лемешонок. Мы с ним, Владимиром Бочаровым и Денисом Франком даже создали арт-группу «МЫК». Вместе выпустили в Первом театре «Грибы», который можно назвать спектаклем-выставкой, спектаклем-текстом.

А как расшифровывается слово «МЫК»?

Никак. Женя работал над сюжетом по «Одиссее» и хотел добавить Телемаху speech-balloon, как в комиксе. Ему хотелось, чтобы Телемах говорил «нет», но каким-то другим способом. Мы целый день искали это другое «нет», и придумали «Мык». А когда поняли, что хотим объединиться, то решили, что это слово подходит нам лучше всего.

В общем, придумали свой способ сказать «нет» этому миру.

Да, что-то вроде того (смеется). Мы просуществовали два года, очень много успели, сделали несколько разных проектов, перформанс в метро, несколько выставок, а в прошлом году устроили себе очень помпезные похороны. Не смогли после ковидного кризиса снова собраться, потому что сила энтропии была очень велика.

Вы делаете много независимых проектов, но очень мало ставите в репертуарных театрах. Это сознательная позиция?

Да нет, конечно! Я бы с радостью поработала в репертуарном театре. Когда-то я сидела с Крикливым в кафе и возмущалась, почему меня не зовут к себе большие театры. А он мне: «Полина, ты на себя со стороны смотрела? Ты обложила себя такими проектами, что театры к тебе боятся подступиться». Меня это страшно возмутило. Я ему говорю: «У меня же хорошая школа! Почему меня никто не позовет поставить хотя бы сказку? Это же прикольно, это же в моей органике». Он говорит: «А давай! Сделай нам в театре сказку!». И я поставила в «Глобусе» «Великан Бобов» по Хармсу. Мне кажется, это одна из моих лучших работ, я ее очень люблю. А сейчас мы выпускаем в Первом театре в этом же жанре спектакль по Игорю Холину и Генриху Сапгиру. В общем, я это к тому, что совы — не то, чем кажутся.

Ну сказки у вас тоже непростые. Хармс, Сапгир… Нет, чтобы «Три поросенка» в очередной раз поставить.

Ну мне же хочется, чтобы детям было весело! Я вот с маленькой сестрой иногда хожу на детские сказки в городе. Это же просто караул какой-то. И ей скучно, и мне скучно. Время идет, а интонации остались такие же, как в Советском Союзе. А мы с Егором Зайцевым захотели сделать спектакль, чтобы всем было вокруг весело — и взрослым, и детям.

Знаю, что вы в этом году поставили еще и инклюзивный спектакль про роботов, где играют дети с особенностями развития. Что это такое?

Там действительно играют не очень взрослые ребята, но это совсем не детский спектакль. Это спектакль «Роботы» по текстам московского поэта Федора Сваровского, который мы поставили в Лаборатории инклюзивного театра. Возрастное ограничение для зрителей 18+, потому что там поднимаются взрослые экзистенциальные темы, ничего детского там нет. Это была моя давняя мечта — сделать спектакль по стихам Сваровского про роботов. Но мечта казалась наивной, и я не приступала к этим «Роботам» кучу лет. А потом, когда мы стали заниматься инклюзивным театром, вдруг проснулась и поняла, что надо брать именно этот материал. Роботы у Сваровского взаимодействуют с людьми, но они другие, они имеют иное понимание реальности. А мы в лаборатории работаем с ребятами с аутическими расстройствами, и они обладают очень хорошей памятью. Иногда буквально как роботы: ты с ними общаешься и не можешь постичь, как они познают мир. Я выбрала четыре стихотворения, которые просто идеально подходили каждому из ребят. Есть стихотворение про робота, который погибает на войне. Ему оторвало ноги, у него плавятся все провода. И он в какой-то момент обращается к богу и просит: «Дай мне новое тело, другое дело или лучше убей». Его играет мальчик Егор с ДЦП. Понятно, что текст Сваровского «Дай мне новое тело другое дело» очень точно работает, потому что выбирали стихи, которые у ребят ассоциируются с собой.

Мне кажется, на отсутствие работы вы не можете пожаловаться. Вам точно нужна работа в государственных театрах?

Конечно, я все время что-то делаю, без этого просто умру. Но мне хочется реализоваться как режиссеру и в больших государственных театрах с нормальным бюджетом, нормальными директорами. Но ничего не происходит, потому что для всех в какой-то полумаргинальной зоне нахожусь. Да, я действительно занимаюсь андеграундом, но я не предаю себя, идя в государственный театр, потому что там я делаю абсолютно то же самое, что и на независимых площадках. Конечно, если бы меня начали жестко ограничивать, то я бы просто ушла. Но у меня есть много замыслов, которые просто невозможно воплотить на крохотных площадках. Ну вот, например, мы с Егором Зайцевым и всей нашей командой обнаружили «Рассказ о счастливой Москве» Андрея Платонова, и этот материал, как нам кажется, надо делать именно в Москве. Например, в Театре Российской армии, потому что наш замысел требует больших пространств. Я бы с удовольствием пошла и в Музей Москвы с этим спектаклем. А вот ставить его в подвале Лаборатории современного искусства — это просто бред. Сейчас разрыв в нашей профессии чудовищный: одни режиссеры шпарят только в гостеатрах, а другие — только в подвалах. А это должна быть одна монолитная колбаса, чтобы все просачивалось в разные пространства, чтобы все кочевали и подрывали незыблемые авторитеты. И чтобы не было такого: «Ой, у нас есть один странноватый режиссер, пускай он отвечает за эксперимент». Что за гетто такое?

А мюзикл вы бы могли поставить?

Мы с моей командой мечтаем поставить оперу. Ни у кого из нас, кроме художницы Насти Юдиной, нет такого опыта работы, но у нас слаженная команда, и я очень быстро учусь.

У вас горизонтальная команда, но придя в большой театр, вы рискуете столкнуться с иерархической моделью управления. Как вы к такому стилю работы относитесь?

Конечно, мне все это не нравится. Я еще и женского пола, то есть мне вдвойне не повезло. Часто от женщины-режиссера ожидают какой-то маскулинности, которая должна помочь завоевать авторитет, но я очень против этого. Наши репетиции — это бесконечная вечеринка, где все в кайфе, все счастливые. Вот мы прямо сейчас репетируем один спектакль и каждую репетицию начинаем с танцев, чтобы всем было классно. К чему это я? К тому, что на русской сцене сейчас появилось очень много женщин-режиссерок, но почти все они должны играть как бы мужскую роль. Если ты занимаешься режиссурой в России, то ты должна быть сильной женщиной. Когда я репетировала в Старом доме, мне Андрей Прикотенко сказал: «Ты должна доказать всем, что ты можешь!». Но я не хочу никому ничего доказывать! Хочется что-то показать и рассказать, но не доказать. Я против насилия на репетициях при любых раскладах. Я не полезу ни в какой скандал и не буду повышать голос.

Знаю, что вы в Лаборатории современного искусства придумали книжный клуб, где читаете книги вместе со зрителями. Как родилась эта идея?

Изначально мы хотели сделать книжный клуб для резидентов, чтобы у нас было общее информационное поле. И если любой другой человек захочет к нам присоединиться, то он присоединяется. Мы рекомендовали разные книжки, разбирали их. И было важно, чтобы к нам ходили резиденты, потому что нас в какой-то момент очень мало что стало объединять. А потом это выросло в целый книжный клуб, и разные люди стали приходить: филологи, психологи — в общем, люди творческих профессий. Мы начали сотрудничать с музеем «Гараж» и получили от них огромное количество книг по современному искусству. Помимо книжного клуба, есть еще и ридинг-клуб. Он отличается тем, что мы берем какую-нибудь сложную книгу и читаем ее вслух за один вечер. Мы находили именно такую книжку, которая могла бы нас всех объединить или, наоборот, столкнуть лбами.

Вам как режиссеру нужно постоянно подпитываться идеями. Как это обычно происходит, и кто вас вдохновляет в театре и современном искусстве?

Когда я поступила, просто вообще ничего не знала про театр. И начала бешено читать все вперемешку, чтобы понять, что сейчас происходит и что происходило раньше в истории мирового театра. До третьего курса очень любила спектакли Константина Богомолова. Я его настолько обожала, что мои однокурсники дарили мне чехол на телефон с его лицом (смеется). Мне нравилось, что он абсолютный хулиган, и нравилась его позиция. Мне нравилось, что он говорит, что театр не храм. Я была с ним абсолютно согласна. А потом время поменялось, и Богомолов сильно поменялся — и идеологически, и политически. Я по-прежнему люблю его работы, но уже не воспринимаю его как авторитет. Хотя на самом деле я всех люблю. Люблю всех, кто не причиняет никому зла. Меня вдохновляет и крутая реклама, или полистать пинтерест и вдохновиться. Хотя вдохновение бывает разным, иногда оно и наоборот действует. Вот меня, например, Новосибирск очень вдохновляет. Выхожу на улицу и понимаю, что хочу его сжечь. Это случается, когда идешь по центру города и понимаешь, что все тротуары абсолютно разбиты. И я начинаю читать книжки по урбанизму. Недавно засыпала и перед сном подумала: а что, если уйти из профессии, переучиться на урбаниста, пойти в администрацию и перефигачить весь город?

Рекомендуем прочитать статью о режиссере и актрисе из Беларуси Марии Матох.