История одного экспоната
Мы с детства знаем: в любом музее возле каждого экспоната есть табличка, текст на которой рассказывает о возрасте, исторической, художественной, культурной ценности того или иного артефакта. При этом у каждого экспоната есть своя история — зачастую удивительная, детективная, любовная, да мало ли какая еще. Если бы музейные артефакты могли говорить! Попробуем дать слово экспонатам.
Марк Шагал и Майя Плисецкая «Будете позировать мне еще?» — спросил Марк Шагал Майю Плисецкую. — «Буду, Марк Захарович, буду. Я вас очень люблю»
А любите ли вы Марка Шагала? А Майю Плисецкую? Если да, то вам нужно посетить музей-квартиру великой балерины на Тверской улице. Это еще одна точка на арт-карте Москвы, где помимо Пушкинского музея и Третьяковки можно увидеть работы великого художника.
Что же связывало Плисецкую и Шагала? Еврейские корни, Белоруссия (отец Плисецкой родом из Гомеля, Шагал — из Лиозно, небольшого городка близ Витебска), Москва и Париж. Марк Шагал впервые приехал в Париж в 1911 году, Плисецкая — в 1961-м.
Марк Захарович сказал однажды Плисецкой: «Имя мне сделал Париж. Вообще, имя делает Париж… Или не делает». Плисецкой имя в Европе тоже сделал Париж, когда по приглашению дирекции Парижской Оперы с Николаем Фадеечевым они трижды станцевали «Лебединое озеро». На первый спектакль явилась вся столица Франции. Аплодисментам не было конца! Плисецкая спрашивала: «Почему я понравилась французам? Пришлась им по душе? Впрямую задавала я этот вопрос десятку самых сверхфранцузов — Луи Арагону, Ролану Пети, Жану Вилару, Иветт Шовире, Жану Бабиле… Все сходились на одном: мне удалось переключить внимание аудитории с абстрактной техники на душу и пластику. Когда я танцевала финал второго акта, взгляды приковывались к рисунку лебединых рук, излому шеи; никто не замечал, что мои па-де-бурре (перекрестное переступание с ноги на ногу с продвижением в сторону. — О.К.) не так уж совершенны. Немало балерин “Гранд-опера” могли исполнить па-де-бурре отточеннее, с лучшим вытяжением подъемов, выворотнее. А вот спеть руками и абрисом шеи тему Чайковского! <…> Пресса назвала цифру наших вызовов за занавес после конца балета: двадцать семь раз. Для Парижа не так-то уж плохо».
Когда впервые Плисецкая танцевала в Париже в 1961 году, она еще видела старые росписи потолка дворца Шарля Гарнье, выполненные в классическом стиле XIX века Жюлем Эженом Леневе. Шагал даже не предполагал, что плафон, созданный на двадцати четырех съемных панелях, в будущем станет одним из легендарных символов Парижа. Заказ от Андре Мальро, министра культуры Франции, заменить старинный, местами поврежденный плафон главного театра Франции на новый в 1963 году навсегда связал имя Шагала с искусством балета. В разные годы Шагал оформил декорации к балетам Леонида Мясина, Джорджа Баланчина, Сержа Лифаря, Жоржа Скибина.
Выступления Плисецкой художник тогда не видел, но об успехе балерины из Большого театра был наслышан. Шагал и Плисецкая впервые встретились в 1965-м, когда росписи потолка Оперы Гарнье уже были закончены. Поэтому Майю Плисецкую вы там не увидите.
Но на одном из двух панно, расписанных Шагалом уже для театра «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке в 1966 году — «Источники музыки» и «Триумф музыки», «уж точно» была запечатлена Майя Плисецкая! Она вспоминала, когда в один из приездов в Нью-Йорк в 1968-м артистам предстояло выступать в недавно отстроенном театре «Метрополитен» в Линкольн-центре: «Тороплюсь на репетицию. Но на площади у фонтанов останавливаюсь как вкопанная. Задираю голову. Высоченное панно Шагала. Смотрю на левое, красно-оранжевое. Летящий солнечный ангел с трубою, васильковый Иван-царевич, музицирующий на зеленой виолончели, райские птицы, двуглавое существо с мандолиною у лошадиного подбородка, глянцевая скрипка со смычком на синюшном искрящемся дереве… А в самой середине — полненькая грудастая танцовщица с распущенными рыжими волосами, с усердием держащая ноги по первой позиции. Вся напряглась, скривилась, того гляди — свалится… В верхнем углу, слева, — пестрая стайка балерин. С тугими ляжками, осиными талиями, в различных позах: кто прыгает, кто замер, кто на пальцы встал, кто руки сладким венчиком сложил, кто с худосочным партнером к турам изготовился… А одна, уж точно — я, бедро выгнула, накренилась, натянулась как струна, руки забросила за заплечья, ноги по второй позиции. Что-то такое я и взаправду изображала Шагалу под концерт Мендельсона. Ухватил Марк Захарович сей момент… Сходства с танцовщицами на панно у меня немного. Но когда смотришь долго, пристально, внимательно, — уразумеваешь, что что-то мое рука великого художника схватила. Что-то тут есть… При новой встрече Шагал пристрастно выспрашивает меня: видела ли панно, узнала ли свои изображения».
Отдельную главу в книге «Я, Майя» Плисецкая посвятила Марку Шагалу, их первой встрече в Сан Поль де Ванс. Тогда Плисецкую и Родиона Щедрина на виллу художника в небольшой городок на Французской Ривьере в Провансе «привезла на своем ревущем “понтиаке”, лихо подрезая виражи узких приморских шоссе, Надя Леже». Надя Ходасевич, как и Шагал, родом из Белоруссии, из маленькой деревушки Зембино, пешком отправилась в Париж, впоследствии стала ученицей и супругой живописца Фернана Леже, большого друга Марка Шагала.
Майя Плисецкая вспоминала, как они, расположившись под сенью апельсиновых деревьев в цветущем саду, беседовали с Шагалом, которого интересовало абсолютно все, тем более музыкант и балерина, гости из советской России. Вава (Валентина Григорьевна Бродская, супруга художника. — О.К.) жаловалась, что Шагал в тот день работает меньше обычного, ленится.
— На него это мало похоже, больше, чем на час Маркуша от работы не отрывается, кто бы к нам ни приехал.
— Вот ты и ошиблась. Я работаю сегодня целый день. Подкрадываюсь к балету…
Шагал уже работал для нового «Метрополитен» в Нью-Йорке, расписывал панно. И он попросил Майю позировать, показать несколько движений. В мастерской художника на втором этаже, заваленной холстами, подрамниками, замасленными кистями, разбросанными тюбиками с красками, Майя Плисецкая позировала художнику:
— Какая поза вас интересует, Марк Захарович? Может, арабеск? Или аттитюд?
— Мне хотелось бы видеть движение. Самое простое. И, пожалуйста, распустите волосы…
Плисецкая начинает импровизировать, фиксируя позы, потом скидывает туфли и на высоких полупальцах делает пальцах pasdebourree.
Шагал набрасывает угольком быстрые линии на ватман. Глаз его хищно прищурен. Как у целящегося охотника. Рот приоткрыт. Что он рисует, мне неведомо. Сквозь мольберт не подсмотришь. Краешком взгляда слежу за маршрутами его артистичной, легкой руки. Она мягко ведет свой танец. Рука задумывается. Я останавливаюсь.
— Пресно без музыки. Я очень скована. Это у вас не радио, Марк Захарович?
Шагал не отвечает. Отстранен.
— Если это радио, Марк Захарович, давайте изловим какую-нибудь мелодию…
— Простите. Что вы сказали?
— Включим радио. Мне будет легче…
Шагал ведет поиск годной музыки по станциям. Перебирает черное зазубренное колесико транзистора. Одна французская речь… Опять речь. Последние новости… И вдруг элегическая нежная мелодия. Скрипка с оркестром. “Печаль моя светла”,— приходит в голову пушкинская строка. Теперь моя импровизация осмысленна и поэтична. Как помогает мне музыка!
Я танцую. Шагал без единого слова делает наброски. Мы оба увлечены…
Сколько это длится — не знаю. Вдруг Шагал прерывает молчание.
— Какая замечательная музыка. Что это? Чье?
Я прекращаю танец и говорю, что музыка мне тоже незнакома.
— Позовите Щедрина, может, он знает…
Зову Родиона.
— Это концерт Мендельсона. Отличная запись. Кто играет? После конца должны объявить.
Диктор называет имя Менухина. Весной 1991 года, приехав в Лондон по приглашению маэстро на его юбилейный концерт, где Менухин дирижировал в числе других и новое сочинение Щедрина, я рассказываю о своем танце под его запись в мастерской Шагала. Шагал дарит нам свои авторские литографии. Массивную академическую монографию, которую вдоль и поперек щедро расписывает цветными фломастерами — “Майе, Родиону… память… с любовью… Ване… Марк Шагал”».
От этой удивительной встречи сохранились две авторские литографии Марка Шагала. Натюрморт с цветами на голубом фоне с дарственной надписью, сделанной карандашом: «Для Майички. Марк Шагал, 1965». На выполненной в голубоватых тонах литографии изображены: играющий на свирели музыкант — Иегуди Менухин, крупнейший американский скрипач еврейского происхождения, исполнявший концерт для скрипки с оркестром другого величайшего еврея, Феликса Мендельсона, — скрипка и голубь мира — образ, которым Шагал выражает надежду, что искусство может примирить человечество. И в этом сотворчестве под шедевр скрипичной музыки родилась и объединилась утонченная красота балета, живописи и исполнительского мастерства!
На другой литографии изображен на голубом фоне натюрморт с цветами и образом матери, прижимающей ребенка к груди, символизирующей мир и покой. Подписанный «Для Майи с сердечным приветом» с изображением формы сердца — как метафоры любви и восхищения.
Родион Константинович Щедрин, величайший композитор современности, сделал невероятный по щедрости подарок всем поклонникам великих Шагала и Плисецкой, передав трехкомнатную квартиру на шестом этаже дома на Тверской, д. 25/9, кв. 31 (бывшей улицы Горького), которую Майя Плисецкая и Родион Щедрин приобрели в 1963 году, в дар Бахрушинскому театральному музею, в том числе и две восхитительные литографии Марка Захаровича с такой удивительной историей.
«Любящие люди воспаряют над обыденностью, мелочностью жизни. Влюбленные всегда живут в ином измерении. Эта подсказка пришла ко мне от Шагала. Его возлюбленные всегда парят в небесах над селениями, городами. У них словно отрастают крылья. А танец сродни полету». Майя Плисецкая.
