Россия — это логоцентричная страна

Марианна Дударева — профессор кафедры общей и славянской филологии ИСК РГУ им. А. Н. Косыгина (Технологии. Дизайн. Искусство), доцент кафедры журналистики Национального исследовательского Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского, заведующая отделом литературоведения и межкультурной коммуникации журнала «Невечерний свет» (Санкт-Петербург), лауреат премии «Колба-2022» в номинации «Философия»

Помните тот момент, когда вы решили связать свою профессиональную деятельность с лингвистикой и литературоведением?

Все началось с моей семьи, с воспитания. Моя мама, филолог, занималась творчеством Есенина на протяжении долгих лет. Папа занимается философией Востока, изучает дзен-буддизм, суфизм, разные эзотерические учения. Круг чтения моей семьи во многом повлиял на это, с детства читала Дао дэ Цзина, трактаты Ошо, востоковедов, и, наверно, духом философии мой дискурс, интимный, семейный, был всегда проникнут. Хотя на самом деле я собиралась поступать в медакадемию, чтобы стать врачом-хирургом. Но что-то пошло не так. Я не очень дружила с химией и решила выбрать филологию. У меня не было сомнений на этот счет: люблю поэзию, с детства декламирую стихи, и это сказалось на выборе предметов для преподавания, вела риторику, культуру речи. Мне было 16 лет (в школу пошла в 6 лет), когда я поступила в Ивановский государственный университет.

Со своими студентами мы много декламируем. Для меня это важно, русский человек живет поэзией. Это национальная идея для нас. Я сразу поняла, что хочу заниматься русским фольклором, — это мое на всю жизнь, хочу быть ученым. Как-то пришла в Ивановский краеведческий музей, посвященный поэтам военного поколения, М. Дудину, директор музея меня спросила: «Вы кем хотите быть»? И я так легко ответила: «Профессором, ученым». Сейчас, в свой 31 год, уверена, что мое желание исполнилось на 100 % (работаю профессором в ИСК РГУ имени А. Н. Косыгина). Вот так начался мой путь в науку.

На ваш взгляд, как взаимодействуют культура, поэзия и народное творчество?

У каждого народа, страны свой космо-психо-логос. Наш логос, слово, глубинно оплодотворено именно фольклорной культурой. В словесной культуре возникает диалектическая триада-миф — это архаическое, очень древнее знание, фольклор — срединный путь, который перенял силу мифа, и литература, авторское сознание.

Философия русского эроса — мощная философия, и наша литература дает о ней большие, глубокие эстетические представления. Любовь в высшем модусе представлена и в фольклоре, и в литературе. Конечно, русский фольклор дает эстетический идеал. Мы открыты и фольклору разных народов, которые населяют нашу многонациональную страну. В этом и есть универсальность и специфичность именно нашего русского логоса.

Вы являетесь автором философской культурной концепции об апофатике русской культуры, которая предполагает глубинное изучение мировой культуры. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о том, что представляет из себя ваша концепция.

Все достаточно просто, я рассказываю об этом студентам первого курса и абитуриентам. Философия каждой страны, народа на что-то ориентирована. Русский человек ориентирован на апофатику (апофатика — «непостижимое». — Авт.). Возьмем русскую сказку про Ивана-дурака — он наш любимый герой. Почему? Сказка отказывается от установок на разумное, она дорациональна. Младший сын вроде бы и дурак, но ему и достается все. Изначально русский человек ориентирован на бытийный поиск иного, другого царства. Этот поиск нерационален, но это не значит, что если нам непонятно, это неправильно может быть, мы просто до этого не доросли.

Мы как люди цифрового мышления далеки от архаического знания, но нам все-таки необходимо познание абсолютов любви, смерти через отрицание всех возможных объяснений или ложных определений. Я знаю, что такое компьютерная мышь, но что такое любовь? Что такое смерть? Можем ли мы дать точное определение этим абсолютам? И через отрицание, и через отстранение от них мы понимаем эти вещи больше интуитивно.

Второе не менее важно: как донести эту истину до студента-иностранца? Семь лет я преподавала дисциплину «русский язык как иностранный» студентам из Африки, Китая, Турции, Ирана. Как человеку, обладающему инонациональным мышлением, донести нашу архаическую истину, таящуюся в словах? На помощь приходит религия, теология.

Апофатика есть в любом фольклоре и культуре — это метафизика жизни. Если мы чего-то не можем ощутить физически, это не говорит о том, что этого нет. Мы все с замиранием сердца ждем Рождества и Нового года. Мы декорируем елку, венчаем ее красной звездой, загадываем желание и ждем чуда. Этот момент, поворотный в годовом цикле для любого человека, связан с сакральностью праздника, когда что-то происходит — непостижимое.

Другой вопрос: как человеку, у которого сегодня есть все, почувствовать это непостижимое? Мы становимся все больше отрешенными, и философия показывает только один путь — это Танатос. Перед лицом смерти человек остается наедине со своим внутренним Человеком. Сегодня мы практически ничего не боимся, живем жаждой накопительства. И только смерть заставляет оглянуться на самого себя и посмотреть, какой он с точки зрения души. Когда мы перед смертью можем остаться настоящими людьми, вырасти духовно. Любое произведение русской литературы сводится к этому. Любовь и смерть для нас сакральны и непостижимы — об этом моя культурологическая концепция об афатике русской культуры.

Цифровая эпоха не позволяет задуматься, особенно подросткам, о том, что ждет впереди, и о сакральных моментах жизни. Где-то она уничтожает такие понятия, как любовь. Как этого избежать, опираясь на вашу концепцию, что нужно делать?

Я открыта разным культурам и с иностранными студентами всегда начинаю диалог именно с погружения в их культуры. Мы сначала возвращаемся в их архаику, им становится интересно, и тогда, когда есть интерес, я объясняю русский сакральный дискурс. Сейчас, когда у студента все есть, его надо удивлять: из практики могу сказать, если дать материал на опережение, то он будет расти — не нужно бояться сложных вещей. Еще один из моих любимых приемов — это культурные параллели и типологии, тогда урок становится интересным. Я всегда стараюсь повышать свой академический уровень, ведь педагог — это больше, чем человек: это тот, кто ведет тебя по жизни. Студенты могут написать мне ночью даже, что-то спросить, прислать творческую работу…

Вы привели массу примеров русской классической литературы, и вместе с тем вы говорите, что преподаете русский язык иностранцам. Какие примеры мировой литературы вы можете также поставить на одну полку с нашей классической литературой?

Мне близка немецкая литература — Гофман, который, кстати, повлиял и на нашу литературу, на Гоголя, Достоевского. Если брать ХХ век — это Рильке, у него есть интересная художественная теория «Говорящая вещь». Все вещи, которые находятся вокруг нас, говорят, они вступают с тобой во внутренний диалог, и это своего рода метафизика пространства.

Скоро начну вести три интересных курса в Нижнем Новгороде в университете имени Лобачевского. Один из них — «Цифровой сторителлинг», будем учиться писать тексты для Интернета, как бы проходить между Сциллой и Харибдой, чтобы это было и вкусно для потребителя, но и художественный стиль не был утерян.

Почему вы выбрали именно Нижний Новгород?

Нижегородская земля для меня священна, в ней сконцентрирована суть России, за Нижним Новгородом — Арзамас, а за Арзамасом — сам Пушкин. Что еще нужно для человека? Если говорить с академической точки зрения, то в Нижнем Новгороде, в университете имени Н.И. Лобачевского, в Институте филологии и журналистики, который возглавляет сейчас к.ф.н Жуковская Лариса Игоревна, сильная филологическая школа и литературоведческая кафедра, и у них есть диссертационный совет. Наличие совета — это показатель качества сегодня. Кроме этого, я представляю толстый литературный журнал, работаю заведующей отдела литературоведения межкультурной коммуникации в «Невечернем свете» в Санкт-Петербурге, я в курсе издательской кухни: как делать и продвигать журнал, какой материал брать, не брать, как помочь молодому автору. Это всё тонкие вещи, которые могут пригодиться будущему журналисту. И в целом я сдружилась с нижегородским коллективом, для меня это школа, и думаю, что ученый должен всегда развиваться.

На ваш взгляд, для чего нужно изучать филологию и литературоведение? Что это дает?

Я долго думала сама об этом, когда пришла на филфак интуитивно, любила все, чем занималась, с одной стороны, но, с другой стороны, думала, кем буду работать, как буду зарабатывать на жизнь. Это очень актуальный вопрос сегодня: что делать филологу после окончания университета, нужен ли он государству? В советское время была профессия «писатель», можно сказать, существовала на государственном уровне, и после нескольких публикаций, например в журнале «Юность», человек мог получить пожизненное обеспечение: квартиру, денежный гонорар, которого хватало на многое. Сейчас это фантастика, но наше государство всегда заботилось о литературе. По крайней мере так было точно до 1992 года.

Сегодня литература, поэзия немного ушли на периферию. Я общаюсь давно с современными писателями, которые находятся в мейнстриме литературы. Например, Максим Замшев, он возглавляет «Литературную газету», возродил на страницах газеты Пушкина, Горького как символы литературы. Так вот, он часто бывает в государственных министерских приемных. И я точно знаю, что наше государство, наш президент заботится о литературе, в том числе о толстых литературных журналах. Сейчас самые талантливые журналисты, публицисты, филологи, корректоры — там. Я вижу очень много вакансий для опытных филологов, и везде самое главное требование — хороший русский язык. Понимаете, чистый и красивый язык, не канцелярит, не цифровой язык. Россия — это логоцентричная страна, читающая страна!

У нас все важные проблемы решаются за столом: переговорным, обеденным, письменным. Для русского человека важен момент говорения. Филологи очень востребованы. Все мои однокурсники нашли себе место, и не в магазинах, а работают по специальности. Сегодня наука развивается, и от нас требуются публикации на иностранном языке. Я могу изъясняться на английском, объясняю студентам что-то по-английски, какие-то даже сложные вещи, культурологические. Но не владею им настолько, чтобы перевести красиво, грамотно, высокохудожественно свою статью, я заказываю перевод. Я опять иду к своим друзьям, коллегам и заказываю перевод на английский язык, например, и плачу за него. Поэтому, мне кажется, все дело в целеустремленности.

Какую миссию, на ваш взгляд, выполняет сегодня педагог, учитель?

Сейчас профессия учителя уходит от традиционного понимания, была такая концепция в некоторых региональных университетах, из-за нехватки в том числе финансирования, заменить преподавателей, подменяя их «машинами», выступлениями педагогов и профессоров из Москвы, давая онлайн-материалы студентам. Чтобы этого не произошло, мы должны оставаться высококлассными педагогами, мы должны нести свет, внутренний свет знаний. Особенно если это студенты из других стран. Кто такой учитель? Учитель — это организм, работающий 24/7. Это не так, что отвел, вышел за дверь, и ты больше для них никто, хотя это трудно, но если мы хотим воспитать нормально духовно здоровое поколение, то это нужно делать.

Вы изучаете танатологические тексты мировой литературы, это очень хрупкая тема для восприятия человека. Насколько я помню, с древнегреческого языка, по-моему, переводится как «наука о смерти»?

Бог греческий — Танатос, в своих работах я заменяю слово «смерть» на слово «танатос». Многие люди, когда слышат это режущее ухо слово, просто от тебя отшатываются. В моей жизни был период, когда первый научный руководитель, фольклорист Смирнов Вадим Андреевич, ушел из жизни в 2016-м. Я осталась одна, осиротела в ментальном плане. Искала человека на докторскую диссертацию, и многие коллеги, несмотря на наши добрые научные отношения, просто мне отказывали. Многие не хотят не только заниматься этим, но даже слышать это слово. Мне все говорили: «Завязывай», «Хватит тебе вот этим заниматься, молодая девушка», «Зачем ты этим занимаешься?», и психологически я их понимаю, что люди на расстоянии вытянутой руки от этого слова открещиваются. Но нашла учителя, В. П. Океанского, готового погрузиться со мной в этот танатологический пласт культуры. Исследовать эту тему тяжело, но если звезды зажигают — это кому-нибудь нужно. Эта тема высасывает тебя изнутри, ты всегда погружен в провал, в меональную зону. Мне это рассуждение дает новый виток для жизни, поскольку жизнь и смерть, особенно в русском космосе, это почти одно и то же. С одной стороны, ты отдаешь все свое внутреннее бытие, а с другой стороны, ты к этому уже относишься с какой-то тайной, и для тебя уход любого человека из окружения сакральнен, это особый поворотный момент в жизни, знак.

Мне интересно в этой теме и другое: сохранилась ли сегодня современная культура размышления о смерти или нет? Западный дискурс, европейский, американский, от этого отстраняется. В русском эпосе есть наши богатыри, которые проходят полной жизнецикл. Если говорить о культуре комиксов, она молодая, из начала XX века растет, сакрального врожденного Богом как национального априори у них не было, поэтому они сами придумали себе этих героев, которые постоянно умирают и воскресают.

Понимаете, к чему я веду? Этот сценарий жизни и смерти, базовый, он есть во всех культурах, в молодых, даже в тех, которые идут не от архаики, а от секулярного общества. И человек мыслящий на самом деле тоже стремится к размышлению о смерти, западный человек, — только через боль, страх и ужас.

Для русского человека, растекающегося в волновом космосе, равнинном «open space», это не нужно, мы и так включены в этот сакральный текст. Мы, русские, всегда чувствуем себя как бы одинокими и в то же время растворенными в нашем равнинном космосе, звездном небе — это наш парадокс, феномен (ноумен) нашего русского поля.

Как вы считаете, если не относиться к танатосу через ужасы, страх, стресс и боль, должен ли вообще русский человек любить смерть как конечную точку физического бытия не в религиозном контексте, не в метафизике?

Русский человек изначально от корней, из-под земли, как бы сказала Марина Цветаева, относится к смерти именно так: как к ступеньке в другое. И не только с точки зрения христианской аксиологии, но и вообще, в принципе, по своей душевной организации. Вся народная антропология наша говорит об этом, о смерти как о выходе в другое. По практике исследования могу сказать, что возникло ощущение того, что русский человек влечется смертью, понимаете?

Но ведь символы смерти — это не только символы упадка, увядания, умирания. С точки зрения фольклора я вижу, что танатос как бы проявляется часто в русской словесности опосредованно, через весть о смерти. И даже вывела такую культурологическую концепцию. Sensus — «ощущение, сенсорика», и mortis — «ощущение смерти». И эти ощущения могут быть очень неожиданными, могут выражаться в символах, которые не говорят об этом напрямую.

Есть выражение: «жизнь замечательных людей». Существует ли смерть замечательных людей? Какие примеры героев или авторов вы можете привести?

Эта тема меня очень волнует в связи с собственным жизненным текстом, поскольку любимый супруг, русский поэт Валерий Дударев, ушел. В последние дни своей жизни говорил мне, что наша любовь — энергия, сила, которая тебе дана, если она тебе дана, то она никуда не уходит. Физически ее нет, но любовь — как большая энергия, она приходит и уже остается с тобой навсегда. Здесь работает закон сохранения энергии, она преобразуется во что-то другое, большее. Это к вопросу о забвении замечательных людей. Я думаю, пока о человеке помнят, он жив.

В цифровую эпоху, когда мы живем, строим семьи в соцсетях, получается, что в цифре у нас красивая глянцевая жизнь, вкусно едим, красиво одеваемся, все это запечатлеваем, фотографируем — клиповое сознание включается, рождается опасный цифровой двойник человека, а в реальной жизни мы настоящие постепенно как бы отмираем. Чтобы вот этого не произошло, нужно соблюдать баланс цифры и логоса в жизни.

Что такое русская традиция для вас?

Провокационный вопрос! Я думаю, что русская традиция — внутренний позыв и побуд души современного человека, который живет на территории нашей Родины, чтить наследие своих предков, отцов. Это касается любого человека, который должен помнить о себе вчерашнем и позавчерашнем, соединять это с собой новым, вне зависимости от национальности.

Как вы определяете для себя идентичность?

Мы живем в многонациональной стране, об этом говорить не так просто. Я русская душой, но в то же время моя мама наполовину татарка, моя первая фамилия персидско-таджикского происхождения — Галиева, — и я, как человек работающий с художественной культурой Казахстана, Узбекистана, Таджикистана, понимаю, что сегодня есть только какая-то мировая идентичность, и нельзя себя соотносить только с одним Логосом. Поэтому для меня идентичность — это жить, двигаться, думать, развиваться в плане и науки, и бизнеса, и творчества в такт той культуре и стране, в которой ты находишься здесь и сейчас.

Как вы думаете, чем отличается женский образ в русской художественной литературе от других женских образов художественной литературы?

Если говорить о русской женщине, об ее эйдологии в художественной культуре, то мы должны опять вспомнить о русском фольклоре, сказках и о том, что русская женщина не только прекрасная царевна, но и женщина волевая, которая и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит — это все про нашу женщину, она и нежная, и красивая, и чувственная, но она и сильная.

Как вы думаете, возможна ли сейчас революция 1825 года, в том числе посредством литературы?

Я часто думаю над этим вопросом, у меня есть сын Валериан, ему пять лет. Я думаю, в какой стране он будет жить, в каком обществе. Мы живем в цифровой среде, для нее характерна тенденция меньшего внутреннего включения в самих себя, изымания трансцендентного измерения из всех сфер жизни. А тех людей, которые тогда устраивали переворот на Сенатской площади, будоражила идея — понимаете, идея как некий Абсолют. Сегодня другое поколение, им нужна культурная «прививка» для развития, но сегодня общество живет, как в коконе, в цифровом пространстве, и оно же, как ни парадоксально, нас охраняет. Молодежь думает локально, не эпично, не масштабно. Значит, переворота, наверное, не будет. Не могут эти люди по своему внутреннему духовному элементу сделать вот что-то такое.

Мы много говорили о смерти, любви. Насколько вы считаете себя фаталистичным человеком?

Как русский человек я во многом фаталист, но и не отрицаю волю. В последние годы много пишу прозу, фрески, рисую осколки бытия, и я ловлю себя на мысли, что со мной говорит Бог или меня, наоборот, кто-то иной искушает. Понимаю, что творец — художник слова, но и ученый тоже творец. Всегда на грани между светом и тьмой. И он должен сделать правильный выбор. И тогда нужна воля, тогда ты должен делать правильный нравственный выбор.

Как вы определяете свою ДНК: творца, преподавателя, философа?

Я все-таки танатолог, в художественной сфере пишу фрески, скоро появится в журнале «Москва» новый цикл «Бытие вещи». Слово для русского человека священно, сакрально. Оно наполнено смыслом, и я стала чувствовать ответственность за то, что говорю художественно как писатель, как ученый. За то, что говорю на своих лекциях. И эта тема меня не отпускает. Наверное, она со мной работает, понимаете? Может быть, и хотелось бы уйти и чем-то другим заняться, но вот нет, сейчас вторую диссертацию докторскую пишу по филологии тоже об этом, только в другом, литературоведческом, аспекте. И я вижу, что это нужно молодым людям. И много есть молодых учеников в моем окружении, и лично моих студентов, и коллег, и друзей, которые хотят говорить именно об этом, знаете. Просят делать целые семинары, посвященные танатосфере современного общества, нашей художественной культуры. Я готова вместе с ними еще раз рискнуть и погрузиться в национальное инобытие!